Василий Лебедев - Золотое руно [Повести и рассказы]

Я невольно любовался ею.

— Так поступила бы далеко не каждая девушка, — заметил я.

— Что вы имеете в виду?

— Но ведь не у каждой была такая судьба.

— У меня было детство в Батуми… В десять лет мы, дети, серьезно говорили о высоких идеалах и, как бы это ни было наивно, мечтали стать летчицами, балеринами — много доброго успело запасть нам в души. Там я узнала о многом — о добре, о служении народу, о радости труда. О многом… Вы должны знать: я была пионеркой.

— Мадам Каллерой… Позвольте я выпью за вас из самого большого бокала!

Она, показалось, немного испугалась за меня, но тут же весело и ободряюще улыбнулась.

За окошком незаметно наступил вечер. Афины зажгли огни и потушили, зашторили обрывок зари, что высвечивал справа, над Пиреем. На деревьях, как на темной стене, задергались всполохи реклам, они наваливались на этот небольшой зеленый оазис и вместе с ним на дом и маленькую квартиру мадам Каллерой.

— Мне, пожалуй, пора, — грустно сказал я.

— Как жаль… — произнесла она тихо, думая о чем-то, что, по-видимому, не успела мне рассказать. У нее конечно же было, что поведать мне, недаром та англичанка намеревалась писать о ней книгу. Но что делать! Больше разговора — мы это знали — уже никогда не будет, и, будто подслушав мои мысли, мадам Каллерой так же тихо продолжала: — Мне бы хотелось еще рассказать о себе и, главное, — поделиться мыслями о нашей жизни, о молодежи. Нам следовало бы встретиться еще накануне…

— Знать, так судили боги на Олимпе! — весело ответил я, хотя и сам был далек от веселости.

Мадам Каллерой решительно поднялась со стула и зажгла люстру — тотчас богиня Афина ниспослала с потолка поток света.

— Я хочу вам что-то подарить на память…

— Не беспокойтесь! Если позволите, я возьму с собой вот этот апельсин.

— Апельсин? — удивилась она.

— Да. Я никогда не видел апельсина на ветке да еще с листьями.

— Возьмите, возьмите, ради бога! Однако у меня есть для вас приготовленный подарок…

Она вышла в ту комнату, где висел ее великолепный портрет, зажгла там свет. В тот же момент раздался телефонный звонок, но она не подняла трубку, а нажала клавиши, и автомат сообщил звонившему, что он уполномочен передать хозяйке все сведения. Она не желала разрушать вечер деловым, по-видимому, разговором и вернулась к столу. В руках у нее было нечто необыкновенное.

— Вот этот маленький сувенир я дарю вам на память, — и протянула мне рулевое колесо аргонавтов с колоколом и трезубцем Посейдона, а сверху сидела сова — птица богини Афины, птица мудрости.

Я взял двумя пальцами трезубец и легонько ударил по медному колокольцу — раздался тонкий звон, показалось, что он доносится откуда-то издалека, со старого корабля «Арго», затерявшегося в морском тумане, затерявшегося в веках. И еще он напомнил, что пора уходить.

Она оделась и вышла меня проводить.

— Как вам нравятся вечерние Афины? — спрашивает она, вероятно затем, чтобы не молчать.

— Они прекрасны, как и дневные. — И, помолчав, добавляю: — И почти так же трогательны, как в предрассветный час…

Она взглянула на меня с тревогой и строгостью — так смотрят женщины, когда говорят им о недостатках их детей, и мрачно замолчала. Через некоторое время, уже на подъезде к гостинице, снова спросила:

— Как выглядят Афины в своем вечернем убранстве сравнительно с другими городами Европы, где вам приходилось быть?

— Я равнодушен к этому.

— Почему?

— Потому что вечернее убранство — это реклама. Порой мне кажется, что их выдумал и сотворил Геракл — так они громоздки и глупы.

Она оживилась и вопросительно подняла брови.

— Ну в самом деле, мадам Каллерой, разве это не глупо, разве не возмутительно возносить над городом десятиметровые буквы и возвещать миру о том, что какой-нибудь омерзительный Онасис или другой вор торгует зубными щетками?

Она засмеялась так, как будто я раскрыл перед нею секреты некоего коварного фокуса.

— Мне было очень интересно с вами, — сказала она на прощанье.

Мы стояли на остановке около гостиницы. Я уже опоздал на ужин и не жалел, а рад был тому, что какое-то время еще смогу побыть один и перебрать в памяти этот вечер, один из самых редких и содержательных в моей жизни.

— Мадам Каллерой, я вас никогда не забуду. — И поцеловал ей руку.

Утром в самолете, как только наша группа расселась, я открыл чемодан и вернул драматургу выстиранную с вечера его белую шапку. В чемодане поверх измятых рубашек и скомканных галстуков покоилось колесо аргонавтов. Я не удержался и, как маленький, достал его поиграть. Установил на ладони, взял трезубец и позвонил. Соседи увидали, а остальные услышали чудесный звон — и вмиг навалились на мое кресло.

— Какая прелесть! — восхитилась Нина, жена моего друга. — Где ты такое чудо отрыл?

— Мне подарили вчера.

— Так ты все-таки совершил тринадцатый подвиг Геракла? — прищурился Николай.

— Да оставьте вы человека! — взмолился Слава из Костромы. — Пусть у него будет маленькая тайна.

— Алё! Сейчас взлет! — крикнул московский прозаик.

— Ладно, захочет — сам расскажет! — махнул рукой Николай, и все разошлись по местам, стали привязываться ремнями: давно уже горело табло на английском, и самолет, вырулив на старт, уже нагнетал мощь турбин, ярился, будто петух перед боем, и вот сорвался с места.

Да, в тот час, в той, самолетной обстановке я не знал, как рассказать о том, что вчера мне открывалась на редкость простая и великая тайна человеческого бытия. В чем она? Этого я и сам еще не осознал, но мне кажется, что она кроется в нелегком умении сохранить в неприкосновенности единожды зажженную вместе с твоей жизнью свечу — свечу доброты, человеческого достоинства, братства и всего, что возвышает человека, — сохранить это трепетное пламя на всех ветрах, под разрушительным бездушием, гиканьем, свистом, насмешками вооруженного ультрасовременными теориями снобизма, и не только сохранить, но и передать факел другим. Не в этом ли кроется олимпийски высокое и по-земному необходимое предназначение человека?

Самолет разворачивался и набирал высоту. Внизу тяжелым жерновом поворачивалось беломраморное крошево Афин. Был виден Акрополь, гора Ликабет, а на ней — тоскливый ковчег одинокой церквушки. Еще легко было различить зеленый лесок, но слился, сравнялся с другими дом мадам Каллерой — счастливого и гордого человека, познавшего тайну счастья — тайну золотого руна…

Так вот, пока я сидел у себя на кухне и ждал солнца, вспомнилась мне эта история.

А солнце уже высоко поднялось над Ленинградом. Проснулись транспортники и те, кому далеко ехать на работу. Асфальт во дворе нарядно блестел, политый дворниками. Вдали, за высокими домами, уже поднывали трамваи, а на углу улицы пофыркивали первые грузовики. Подлетело к подъезду такси, и какой-то разодетый юный шалопай вяло вывалился из него — погулял на батькины… Воробьи ливнем саданули по молодой березе и тотчас снова сорвались к помойке — кто-то вынес ведро. Все чаще начали постукивать двери парадных. Разгорался трудовой день.

В руке у меня согрелся трезубец Посейдона. Пора было идти и будить мою неожиданную ночную гостью.

Оля спала крепко, еще удобнее устроившись в кресле. Она так умудрилась его облепить, что казалось, ни один сантиметр этой мягкой мебелины не пропадал у нее даром, но можно было представить, как затекло ее выгнутое так и этак тело. Пол в комнате проскрипел, но она не проснулась. Я подошел к столу и позвонил трезубцем в колокольчик. Этот тонкий звук сразу пробился сквозь ее сон. Она проснулась, подняла голову со своего локтя и в несколько секунд, пока распрямляла затекшее тело и свешивала на пол ноги, осознала, где она и почему здесь.

Я жестом указал на босоножки, белыми утицами притихшие на ковре у кресла. Она поняла мой жест однозначно и заторопилась.

— А чаю?

— Нет-нет, спасибо… Большое спасибо! Я пойду?

Я лишь развел руками и вышел за нею в прихожую.

— Будьте счастливы, Оля!

И тихонько, без щелчка, затворил за нею дверь.

Из кухонного окна было видно, как она вышла, огляделась, сообразуясь с направлением, и пошла по тому пути, откуда ночью мы пришли с нею. Но я знал, что весь ее путь не совпадает со вчерашним и она не вернется к родственникам…

Белые босоножки лихо сметанили по черному, политому асфальту. Я был уверен, что скоро они вернутся в Ленинград в посылочном ящике, забитом большими гвоздями, и радовался за эту чудесную девушку и сдерживал себя, как сдерживают тормозами гудящий, наполненный силой моторов самолет.

Эх, лет бы десять долой!..

— Ты уже одет? — послышался голос жены.

— Да вот… как видишь.

— К нам кто-то приходил?